— Ладно тебе. Хватит.

— Должна же я была спустить пар! Лучше назови свой новый титул.

— Лауреат ежегодной премии Отзывчивого Сердца, учрежденной Обществом Красного Креста.

— На твоем месте, я не забывала бы об этом ни на минуту! Кстати говоря, вот и она.

— Берил Вероника! — воскликнул Ралф Фентрисс с напускной радостью в голосе.

— Можно просто Берил, — ответила подошедшая к столику молодая красавица.

— Садись же!

— Неужели ты думаешь, что я так и буду стоять? Это что — шампанское? Господи, этот бокал для меня слишком мал. Чего же ты ждешь?

Он наполнил ее бокал до краев.

Она мгновенно опорожнила его и прошептала:

— Пожалуйста, налей еще.

— Похоже, вечеринка будет долгой, — процедила Эмили Фентрисс сквозь зубы.

— Прости меня, бога ради, — извинилась Берил Вероника Глас.

— Налей уж тогда и мне.

Мрачно усмехнувшись, Ралф Фентрисс наполнил оба бокала.

— Как хорошо, что мы снова все вместе, — сказал он.

— Не все, — поправила его Берил Вероника Глас.

— Сколько прошло с тех пор?

— Четыре года один месяц и три дня, — ответила молодая женщина.

— Со времени нашей последней встречи?

— С момента его смерти.

— Ты о Сэме?

— О ком же еще? Что-то ты мне мало шампанского наливаешь.

Он вновь наполнил ее бокал до краев.

— Действует по-прежнему? Я имею в виду Сэма.

— Он и не думал прекращать.

— Но ведь прошло уже столько времени…

— А что здесь может поделать смерть? Хотела бы я знать, не мог бы ты привлечь покойника за приставание?

— Не знаю, не думал об этом. Сэм был упорным при жизни и не изменил своим привычкам и после смерти… — Фентрисс посмотрел на часы. — Прости, но почему ты пригласила сюда не кого-нибудь, а именно нас?

— Потому что у меня появился новый парень.

— Очень рад за тебя!

— Радоваться тут особенно нечему. Мы нравимся друг другу, но это ни к чему не приводит. И так уже больше года. Год и два месяца. Каждый раз я начинаю рыдать. Это все Сэм. Его штучки.

Сделав большой глоток шампанского, Ралф Фентрисс осторожно заметил:

— Мне кажется, тебе следует позволить твоему новому другу взойти на ложе твое. Только после этого крышка гроба закроется.

— Прости?

— Только после того, как ты позволишь твоему другу взойти на ложе твое в самом библейском смысле, займешься любовью с другим, только тогда Самуил, Сэмми, Сэм умрет окончательно.

Берил Вероника Глас смерила покрасневшего от смущения Ралфа Фентрисса долгим взглядом и зарыдала.

— Пожалуйста, не надо плакать! — принялся утешать ее он.

— Я ничего не могу с собой поделать! — Слезы лились ручьем. Успокоившись наконец, она заглянула в тарелку. — Что я наделала со своим салатом!

— Его так и так нужно было чуточку подсолить, — с нервной улыбкой сказал Фентрисс.

— Да, нужно было. А он никогда этого не делал…

— Ты о чем?

— О моем новом приятеле. Он никогда не восходил на мое ложе.

Фентрисс заказал еще бутылку вина и, дождавшись, пока ее откроют и разольют, добавил:

— Вот время и пришло.

— Выходит, что так.

— Ты и сама это знаешь. Опусти крышку гроба и закрой склеп.

Из глаз Берил вновь потекли слезы.

— Прости, я вовсе не хотел тебя обидеть.

— Ты меня нисколько не обидел. Именно это я и должна была услышать. Ты действительно считаешь, что это нормально?

— Ты о чем?

— Если он взойдет? Я решила поговорить на эту тему с тобой именно потому, что ты был его лучшим другом. Я должна была попросить у тебя разрешения…

— Разрешения?! Ну, вперед!

— Нет-нет, я так не могу, ты же видишь! Ведь вы были так дружны, вас так много связывало, вы все друг о друге знали, с детских лет, со школы! Учеба, работа, все эти ваши любовные похождения. Ты в буквальном смысле заменял Сэму семью! И потому сегодня я пришла сюда за разводом!

Фентрисс откинулся на спинку стула.

— Вон оно в чем дело! Не расставание, не отделение, но именно развод! Но в каком же смысле — в юридическом или в церковном?

— Скорее в церковном. Вы оба вызывали у него восхищение. Нечего и говорить, он восхищался и мною. А такие вещи, как ты понимаешь, так просто не проходят… Порою часа в три ночи у меня звонит телефон, но я к нему никогда не подхожу. Я боюсь услышать его голос.

— Он этого больше не может.

— Кто его знает… Нет, он все может. И за завтраком я тоже боюсь снимать трубку. Помнишь, какие у нас были замечательные завтраки и обеды? Мы шли куда-нибудь в «Grand Cascade» или ехали за город, в «Hotellerie du Basbreau» или к «Pierrefonds», чтобы съесть по сэндвичу, и он всегда заказывал к сэндвичам самое лучшее вино, отчего они казались вкусными, словно манна небесная. Еще мне вспоминается «Hotel de la Poste» в Авиньоне… Интересно, сколько во Франции таких отелей?

— Я, — пробормотал Ралф Фентрисс. — Я…

— А какой там подавали невероятный томатный суп! Как-то раз мы заказали его три раза подряд и выпили за обедом несколько бутылок «Le Corton». И нам потом повезло, что нашелся свободный номер, возвращаться в Париж на машине мы уже не могли, и тебе пришлось спать в ванной.

— Я не хотел вам мешать.

— Сэм тогда сказал, ты можешь лечь с нами, только отвернись лицом к стенке…

— Старик Сэм…

— Он ведь не шутил.

— Не удивляйся, Эмили, это было еще до тебя.

— Как же, как же… — усмехнулась его жена. — Это было шесть лет назад, Уилме тогда исполнилось уже четырнадцать.

— Ах, да…

— Ничего страшного. Если ты помнишь, я сама тебя туда отпустила. Я привыкла доверять Сэму.

— Старик Сэм… И тем не менее я предпочел остаться в ванной и даже заткнул уши салфетками.

— Надеюсь, мы тебя не обидели?

— Несколько стонов и криков радости никого не обидят.

Он вновь наполнил вином бокалы.

— А помнишь, как Сэм попросил мэра Парижа перекрасить Эйфелеву башню в другой цвет? И ее перекрасили в мягкий оранжевый и теплый коричневатый цвета, как у большинства парижских зданий… Еще он боролся за то, чтобы сохранить старые автобусы с открытыми задними площадками, на которых так любили разъезжать по Парижу молодые люди, окликая встречных девушек…

— Да, так оно и было!

— И именно он, а не Общество любителей Хемингуэя включил в список журнала «Уикли Тур» бар Гарри на маленькой аллейке возле «L'Opera», где можно было съесть вкусную сосиску, запив ее дешевым пивом, и послушать рассказы бармена, который помнил Папу. И тут же, за углом, на Place Vendome управляющий отеля «Ритц» открыл по совету Сэма бар «Хемингуэй» — с приятной подсветкой, с большим портретом Папы и с множеством его книг, которые стояли на развешанных повсюду книжных полках, здесь можно купить граппу, которая, в общем, никому особо не нужна, но ее любил Папа! Именно Сэм выиграл проводившийся «Интернэшнл Геральд Трибьюн» конкурс «Кто в действительности похоронен в могиле Наполеона», доказав, что это был генерал Грант! А разве не он…

— Остановись! — прервал ее Ралф Фентрисс. — Горло пересохнет. На, промочи.

Она посмотрела на бутылку и удивленно пробормотала:

— Это же «Le Corton»! Вино, которое мы пили в Авиньоне!

Он часто заморгал.

— И как же это я его заказал?

С ее щеки сбежала слеза.

— Знаешь что? — спросил он.

— Что?

— Мне кажется, ты действительно любила Сэма.

— Да! Именно поэтому я и обратилась к тебе за помощью! Расскажи мне о нем что-нибудь мерзкое, что-нибудь по-настоящему ужасное, так чтобы я перестала его уважать, потом он перестал бы мне нравиться и, может быть, в конце концов я бы возненавидела его и сумела бы от него избавиться!

— Дай подумать… Так сразу ничего такого и не припомнишь…

— Давай-давай, говори!

— Мне нечего тебе сказать! Да, Сэм, конечно же, был первостатейным хамом, грубияном и бабником. Но все это ему было — как если одеть гетры или охотничью шапочку или не того цвета туфли к строгому темному костюму, не более. Все сходило ему с рук. Ох уж этот Сэм, этот ужасный мальчишка, звучало отовсюду, вы слышали, что он опять отмочил? Он ведь так и не вырос. Поймаешь его за тем, как он писает с крыши, а он, оказывается, таким способом определяет, какая будет завтра погода. Застукаешь его в постели со своей любовницей, а он посмотрит на тебя глазами невинного четырнадцатилетки и объяснит, что ему стало любопытно, что ты в ней нашел. Ты помнишь, как он отправился во Францию в дни празднования двухсотлетия Французской революции и известил своих парижских друзей о том, что революция не удалась? И прежде чем его собрались прикончить, он успел перечислить все неудачи. Революция закончилась террором и Наполеоном. Монархия пришла и ушла. В тысяча восемьсот семидесятом парижские коммунары, с одной стороны, сражались с пруссаками, с другой — расправлялись друг с другом. Тысяча девятьсот четырнадцатый? Поражение! Францию нам пришлось спасать. Сороковой, сорок четвертый? Мы воевали и привели Де Голля [40] в Париж. Провал за провалом! И что же сталось со страной? (При этих словах его парижские приятели вытащили ножи.) Франция стала самой удивительной страной, а Париж — самым прекрасным городом на свете! Услышав это, друзья попрятали свои ножики и расцеловали Сэма!